«Было это в ночь на 23 августа 1382 года. Решив не защищать посад и слободы, москвичи сами подожгли их.
Воздух раскололся!.. Заглушая крики, звон колоколов, ордынские бубны и дудки, на стенах загрохотали великие пушки и тюфяки. С шипением и свистом понеслись ядра. Прясло заволокло едким сизым дымом. Спешенные татары, что с миг назад, таща длинные осадные лестницы, неудержимыми толпами рвались к Кремлю, дрогнули, смешались. Огонь, грохот, несущиеся со страшной силой раскаленные камни!..
Впервые на русской земле раздались пушечные выстрелы, впервые кремлевские стены застлал пороховой дым. Нукеры никогда не ведали про такое!.. Бросая осадные лестницы, щиты, сабли, луки, отхлынули они от крепости. А сидельцы приободрились. Со стен, из бойниц башен вслед бегущим летели стрелы и камни. Оставляя на земле убитых и раненых, лестницы и оружие, ордынцы устремились на пепелище Великого посада и Зарядья. Лишь за несколько перестрелов от Кремля они останавливались, с трудом переводя дух, боязливо оглядывались на белокаменную громаду.
— Бежит Орда! Улю-лю!.. — ликуя, кричали осажденные.
— Отбили окаянных...— облегченно вздыхали другие.
— Спужались,— наклонясь, любовно похлопал горячий ствол тюфяка Иван Рублев. — Мал, а шуму много чинит.
— Не только шуму, ан и дела! — с обидой поправил оружейника молодой русобородый пушкарь.
— Господь не оставил! — крестясь на икону Нерукотворного Спаса, торжественно провозгласил рябой Вавил Кореев; Спас и еще несколько других икон были взяты кузнецами из Андроникова монастыря и, по обычаю, выставлены на стене, чтобы помогали осажденным.
Сие — начало только...— не разделяя радостного оживления, что царило на прясле, хмурился Лукинич.— Скоро ждать нового приступа». <...>
«Вдали, на рубеже заболоченного поля и леса, рядами выстраивались рослые воины в черных плащах и железных шлемах.
— Крымские фряги из Сурожа и Кафы! — угрюмо бросил Лукинич.— Они и на Куликовом поле были.
— Да, они самые! Теперь, держись, братчики!..
— Ох, не устоять нам. Таранов и камнеметов тащат столько! И самих-то сбирается тьмище...— занудил Вавил Кореев, стал креститься.
— Не бойсь, Вавилко! — хлопнул его по сутулой спине Лопухов. — Мы тож не лыком шиты…
Над Кремлем прокатился вырвавшийся из тысяч глоток крик:
— Орда пошла на приступ!...
Лучники, кто сидя в седлах, кто спешившись, осыпали москвичей стрелами. Ворота загудели от ударов таранов и камней, разлетались в щепки дубовые заборола, отбитые от крепостных зубцов осколки неслись во все стороны, убивая и калеча людей. Штурмом восточной стены Кремля руководили двоюродные братья Тохтамыша — огланы Бек-Булат и Коджамедин. Им помогали улусные беги: широкий в плечах, одутловатый Бекиш, рослый, тяжелый в движениях, с очень узкими даже для монгола глазами Турдучак-Берды, стремительный, суетливый Давуд, надменный, всегда хмурый Эдугу и его родной брат, сутулый Исабек. С Загородья на крепость наступали тумены любимого сына Тохтамыша — Акхози-хана, со стороны Заречья шли воины второго — Кадир-Берды. Сам Тохтамыш с младшим, угловатым пятнадцатилетним подростком Джелаль-эд-Дином не покидал шатра. Связь между полководцами и Белой вежей поддерживалась гонцами — молодыми бегами во главе с проворным Мубареком, сыном Эдугу.
На стенах, не умолкая, гремели тюфяки и великие пушки. С шипением и воем летели ядра, поражая идущих на приступ ордынцев, ломая окованные медью деревянные перегородки осадных машин. Теперь, заслышав выстрел, осаждавшие уже не бросались прочь от Кремлевских стен. Перед штурмом тысячники объявили нукерам наказ Тохтамыша:
«Если побежит один из десятка, весь десяток будет казнен, если побежит десяток из сотни, вся сотня будет казнена!.. Так завещано яссой великого Чингисхана, и будет исполнено так!»
Наконец, пробившись через огонь пушек и град стрел, ордынцы приставили к стенам лестницы и, прикрываясь щитами, быстро полезли вверх. Москвичи встретили их смолой и кипятком, камнями и бревнами, но в нескольких местах осаждавшим удалось взобраться на прясло. Зазвенели мечи, сабли, пошли в ход топоры, ослопы, кинжалы, завязались рукопашные схватки. С большим трудом осажденные сбросили татар со стены...
В ордынских сотнях, что ходили на приступ, осталось по тридцать-сорок нукеров, черные клубы дыма поднимались над горящей черепахой, несколько таранов были разбиты, но натиск осаждавших не ослабевал. С неистовством штормового моря катились они волна за волной на стены.
Бек-Булат и Коджамедин, выполняя наказ Тохтамыша взять Кремль сегодня, не считались с потерями и продолжали гнать на штурм все новые и новые тумены.
«Жарко!..» Лукинич судорожно глотнул дымный воздух, вытер мокрый лоб. Уже свыше двух часов продолжалась яростная битва за Тимофеевскую и Беклемишевскую стрельни. Умолкли разбитые татарскими камнеметами три тюфяка и великая пушка. Чадя вонючей гарью, тлели подожженные горящими стрелами охапки мокрой соломы, которую москвичи спустили на цепях перед воротами, чтобы смягчить удары таранов и камней. Гибли защитники. Уже пал сраженный стрелами Чернов, боярскому сыну Лапину камнем размозжило голову, полегли от татарских сабель киевский купец Хома, молодой кузнец Ширяйко и много, много других сидельцев. На прясле появились бабы и подростки — жены, младшие братья, сыновья чернослободцев, горожане и сироты с других стен, где было потише.
В сотне Ивана Рублева сражались татары из Кожевенной слободы. Халаты их, пропахшие едким раствором кваса-уснияна, расстегнуты, смуглые лица блестят от пота. Человек тридцать кожевенников вооружены луками. Пока остальные, по двое, по трое, подтаскивали к просвету между зубцами огромные камни и сбрасывали их на осаждавших, они прикрывали товарищей, поражая из луков вражеских стрелков. Видя, как ошпаренные, сбитые камнями и бревнами ордынцы и фряги с воплями скатывались с лестниц, кожевенники осыпали их татарскими и русскими ругательствами, плевались, возбужденно перекликались между собой.
Возле Беклемишевской башни оружейники во главе со старостой Михайлой и Савелием Рублевым бились с фрягами, которым удалось снова взобраться на стену. Их уже набралось на прясле несколько десятков, а по приставленным между зубцами лестницам все лезли и лезли другие. Выстроившись плотной шеренгой, генуэзские наемники двинулись по стене. В черных коротких плащах и железных шлемах, со сверкающими в руках, словно стальные змеи, рапирами, они шаг за шагом оттесняли слобожан. Несколько раз бросались на них в атаку сидельцы, но хорошо обученные ратному ремеслу фряги отбивали их, сами оставаясь неуязвимыми. Длинное копье пробило кольчугу на старосте Петрове, вошло в грудь по наконечник. Его черная широкая борода окрасилась хлынувшей через горло кровью, и он упал. На него свалился заколотый рапирой Вавил Кореев, рядом еще несколько слобожан…
«Худо! Вельми худо! — проносится в разгоряченном мозгу Лукинича.— Ежли не сгоним их с прясла, конец! Может, и Кремлю всему!..»
Но как всегда в лихой миг опасности, голова у воина ясна, сердце стучит ровно. Вскочив на парапет, он старается перекричать шум лютой сечи:
— Эгей, други! Постоим, как на поле Куликовом! За Москву! За Русь!.. А ну, куликовцы, выходи вперед! Выходи!..
Лукинич спрыгивает в самую гущу сечи. Длинный, тяжелый меч его разит без промаха. Удар — и ордынец с раскроенным черепом или перерубленным плечом валится на прясло. Широкое блестящее лезвие меча, слепя своих и чужих бликами, сверкает, искрится на солнце. У ног тысяцкого падают поверженные нукеры. По двое, по трое бросаются на него враги, но спустя недолго уже лежат бездыханными, громоздясь друг на друга. Тускнеет меч, покрытый кровавой пленкой, кровь на сапогах, на кольчуге, даже на шлеме... Сам худощавый, жилистый, тонкие пальцы клещами сжимают украшенную бронзовой приволокой рукоятку, рука не знает устали... Возле Лукинича сгрудились куликовцы — Иван Рублев, сын боярский Бредня, кузнецы, оружейники, плавильщики. Размахивая большим молотом, крушит ордынцев крепкий, дородный Лопухов. Тут же рубятся киевляне и Темир с группой кожевенников. Остальные татары-москвичи и сироты льют смолу из котлов, бросают бревна и камни на осаждающих, что продолжают лезть на стены…
Осаждавшие дрогнули, заметались по пряслу, как волки в загоне. Сидельцы кололи их, рубили, сбрасывали со стены. Кликнув Ивана, Терешка и Темира, что оказались рядом. Лукинич бросился к зубцам. Вчетвером оттолкнули от стены осадную лестницу с нависшими ордынцами, вторую, третью... И только сейчас, когда гроза миновала, взволнованно заколотилось, зачастило сердце, к голове, туманя взор, прилила кровь: беду-то отвели какую!.. Прислонился спиной к зубцу, жадно хватал ртом воздух... Но стоял недолго, не отдышавшись даже, бросился к Беклемишевской башне…
Тем временем уже совсем стемнело. Замолкли пушки и тараны, стихли крики разгоряченных лютой сечей людей. Наступила тишина, исподволь нарушаемая лишь стонами раненых и отдаленной игрой татарских дудок, которые сзывали к туменам нукеров, рассеянных повсюду на пепелище Великого посада и Зарядья». <...>
«В четверг, 26 августа, день святых Адриана и Натальи, ровно в семь часов пополудни ударили во все кремлевские колокола. Медленно растворились ворота Фроловской стрельни. Князь Остей, архимандриты Симеон и Яков, бояре великие, степенные, малые, игумены, дети боярские, посадские купцы, слободские ремесленники — все нарядно одетые, с иконами и хоругвями, построились в ряды и торжественно двинулись к выходу из Кремля.
Тысячи горожан, сирот, монахов, толпясь, провожали их к воротам. После полутьмы башенного свода люди невольно зажмурились, сердца их забились тревожно, часто. Мимо стоявших с обеих сторон Ильинской улицы конных ордынцев шествие через пепелище Великого посада направилось к Белой веже. За ним следили тысячи глаз — с кремлевских стен с беспокойством и надеждой, с сожженных посада и Зарядья — с враждебностью и торжеством. Саженях в тридцати от шатра Тохтамыша несколько знатных ордынцев преградили москвичам дорогу. Когда шествие остановилось, Эдуту и Иса-бек спешились и подошли к князю Остею. Молча взяли его под руки и повели в царский шатер. Взволнованные люди с тревогой смотрели ему вслед. У входа ханская стража заставила Остея снять кинжал и шпагу. В окружении полудюжины телохранителей московского воеводу ввели в Белую вежу. Растянувшаяся на добрую сотню саженей депутация застыла в молчании. Холодный порывистый ветер трепал над головами хоругви и стяги, заставлял ежиться, развевал бороды и одежды. Так в напряженном, тоскливом ожидании прошло некоторое время. Из шатра никто не появлялся. Вдруг глухой, сдавленный крик донесся из Белой вежи. Москвичи заволновались, в беспокойстве стали переговариваться. Еще не подозревая о страшной участи князя Остея, почуяли неладное, в смятении бросали по сторонам тревожные взгляды.
Белый войлочный полог шатра распахнулся. Два дюжих телохранителя великого хана выволокли что-то. Миг — и обезглавленное, залитое кровью тело воеводы было брошено к ногам онемевших от ужаса москвичей. И тут же ударили бубны, засвистали дудки. Сидевшие доселе в непринужденных, мирных позах у костров ордынцы вскочили на ноги и бросились к лошадям. Послышались испуганные выкрики, проклятия на головы клятвопреступников, но их перекрыл звериный рев степняков. С обнаженными саблями ринулись они на москвичей.
Крики, вопли, стоны, уханье, свист сабель! Оставляя за собой кровавое месиво, ордынцы ворвались через Фроловские ворота в Кремль. Началась резня. Толпившиеся у стрельни безоружные люди пали все. Степняки рубили саблями, давили лошадьми, насаживали на копья мужчин, женщин, детей. С криками ужаса бросились обезумевшие горожане и сироты во все стороны Кремля. Прятались в домах, соборах, монастырях, но их настигали повсюду. Лишь кое-кто пытался сопротивляться. В разных местах крепости то и дело закипали ожесточенные схватки, но они тут же оканчивались гибелью смельчаков. Однако когда ордынцы, преследуя беглецов, устремились к Подолу, возле Тимофеевской стрельни они встретили настоящий отпор. Несколько сот кузнецов, оружейников, плавильщиков, котельников и других слобожан под началом Лукинича и Адама-суконника остановили ордынцев, заставили их попятиться.
— Эгей, други! Мертвые сраму не имут! — закричал Лукинич, потрясая мечом.
— Мертвые сраму не имут! — эхом грянул древний боевой клич...
Началась последняя битва за Кремль. Заскрежетал, зазвенел уклад — русские мечи ударились о вражеские сабли. Лавина ордынцев дрогнула, смешалась, разрозненной толпой отхлынула назад. Москвичи, рубя всадников, стали гнать их от ворот. Рядом с Лукиничем, Адамом, Иваном Рублевым и Терешком дрались двое отроков в кольчугах и шлемах. Один с перевязанной белым холстом головой, еще совсем мальчик, держал в руках большой лук. С трудом натягивая тетиву, Андрейка в упор расстреливал сбившихся в кучу ордынцев. Второй отрок... Алена Дмитриевна! Не удалось заставить ее и Андрейку уйти через тайный ход из Кремля. Обычно бледное лицо молодой женщины раскраснелось, голубые глаза сверкали, прекрасные светло-русые волосы выбились из-под шлема и рассыпались по плечам. Прикрываясь круглым щитом, она храбро рубила татар саблей — не понапрасну учил Антон когда-то... Лукинич, Иван, Кондаков, Терешко, подбадривая их, старались отразить все удары, что грозили храбрецам.
А со склонов нагорной части Кремля уже спешили присоединиться к последним защитникам Москвы уцелевшие горожане и сироты. Вся крепость была захвачена степняками, ворота открыты, и через них бесконечным потоком вливались новые тумены ордынцев. Лишь между Тимофеевской и Беклемишевской стрельнями не утихала яростная сеча. Горстка против тысяч!
Со всех сторон наседают ордынцы. Со стороны Тайницкой и Фроловской стрелен, со стороны Маковицы, вот уже и на стене появились... Отовсюду несутся возгласы:
«Сдавайся, урусы! Сдавайся!..»
Но гремит по-прежнему: «Мертвые сраму не имут! Москва не сдается!» Все меньше становится героев. Упал, пронзенный стрелами, храбрый Адам-суконник, лежит бездыханным мужественный киевский купец Терешко, хрипит тяжело раненный копьем в грудь окладчик Ермил Кондаков, погибло большинство кузнецов, оружейников, сирот, татар-москвичей. Всего с полсотни отважных остались в живых. Многие ранены, но они тесно сгрудились вокруг Лукинича и Рублева. Пот заливает глаза, руки немеют от тяжести оружия. Лукинич бросает горестный взгляд на Аленушку и Андрейку. Они невредимы, но уже едва держатся на ногах. В голове Антона мелькает скорбное: «Никуда не денешься — всем погибать!..»
С диким воем ударили на оставшуюся горстку русских свежие ордынские сотни... Тяжелый удар обрушился на голову Лукинича, он упал. «Будьте прокляты, иуды!» — было его последней мыслью. Темнота заволокла сознание и поглотила вокруг все».
// Галинский Ю. Набат: исторический роман.
