«... Отныне дон Диего Веласкес служил Филиппу IV, королю Испании.
Однако прошла не одна неделя, прежде чем мы увидели Его Величество. Впрочем, всё это время мы часто общались с его фаворитом, грубовато-добродушным увальнем герцогом Оливаресом, который - когда ему случалось быть в Мадриде - врывался в мастерскую по нескольку раз на дню: смуглый, толстый, вечно потный, черные волосы растрепаны, огромное пузо рвёт пуговицы, выпирая из засаленного камзола...
Я отчётливо помню, как Его Величество пришёл на первый сеанс. Стояла осень, мастерскую заливал бледно-золотистый, освежающий свет. Сначала у порога встали два пажа-герольда и затрубили, возвещая о предстоящем появлении короля. Ещё два пажа внесли штандарты - знамёна, которые должны сопровождать короля везде как знак королевской власти. Ну а потом вошёл сам король. И все вокруг пали ниц, на оба колена. А Мастер опустился колено и приложил правую руку к груди, у сердца.
Король оказался высок, широкоплеч и очень бледен, кожа его молочно-розоватый оттенок, а волосы отливали жёлтым шёлком, точно нить, которой вышивают гобелены. Волосы - чистые, лёгкие - вздымались и опадали при каждом шаге короля. Ноги длиннющие, тощие, в чёрных шёлковых чулках. Лицо вытянутое, худое и печальное. Он смотрел на Мастера и смущенно улыбался, словно говоря: «Уж примите таким, какой есть». несмотря на пышные одежды, благоговейный трепет подданных, чеканный шаг пажей, трубы и штандарты, я почувствовал, что этот человек в себе не очень-то уверен и ищет дружбы с Мастером...
Однако немногословность Мастера и его сдержанность в эмоциях и жестах, похоже, привлекали короля, и он начал часто приходить в мастерскую. Наверно, он отдыхал здесь от бесконечной болтовни, подчас легкомысленной и пустой, и от лести, которой его потчевали придворные и которой он наверняка не доверял.
Сначала, изучая его черты, Мастер написал только голову, причём ему удалось передать не только внешность монарха, но и уловить характер. На этом портрете крупное, с грубыми чертами лицо выписано чуть боком, глаза короля насторожено смотрят прямо на зрителя. Губы неулыбчивы, тяжёлый подбородок твёрд. Каким-то чудом Мастеру удалось передать, что перед нами человек недоверчивый, но душа у него тонкая и в ней живёт надежда. <...>
Король Филипп IV был человек тихий и разговаривать не любил. Отчасти это объяснялось тем, что ему мешал врождённый и довольно серьезный недостаток. Дело в том, что от своих предков - а в нём текла кровь австрийских королей Габсбургов - он унаследовал не только высокий округлый лоб, золотистые волосы и голубые глаза, но и удлинённый, очень тяжёлый подбородок. Именно из-за своеобразного строения нижней челюсти у него плохо смыкались зубы, поэтому он заметно шепелявил и пришепётывал. Кроме того, годы, проведённые на престоле, научили короля - кстати, робкого от природы, - избегать доверительных отношений и человеческих привязанностей, потому что для монарха они могут быть смертельно опасны. Так что его дружба с Мастером возникла не в одночасье. Я наблюдал за её зарождением и развитием долгие месяцы и годы - по мере того, как из-под кисти Мастера появлялись всё новые и новые портреты короля: Филипп IV в чёрном бархатном костюме, Филипп IV в парадном, шитом серебром королевском наряде, Филипп IV на охоте - с мушкетом и любимой собакой.

Когда король позировал, я почти всегда находился в мастерской. Должно быть, он воспринимал меня как безмолвную тень и обращал на эту тень меньше внимания, чем на свою собаку, которую он часто подзывал в паузы во время сеанса: теребил и поглаживал длинные шелковистые уши, чесал шею, а во влажных глазах собаки читалось абсолютное обожание. Не думаю, что, помимо этого существа, хоть одна живая душа смотрела на него с такой преданностью - и это при всём почитании, которое придворные и подданные оказывали королю всякую минуту.
Ну, а Мастер тоже был немногословен - под стать королю. Сдержанный от природы, он предпочитал молчать ещё и потому, что в мире - он сам мне об этом говорил - произносится слишком много глупых слов, которые лучше не звучали бы вовсе. Однажды, когда мы с ним остались одни в мастерской и я растирал в ступе краски, Мастер признался, что в отличие от других людей, которые выплёскивают друг на друга потоки ненужных слов, он общается образами: они проникают в его ум и душу посредством зрения, а он возвращает их миру в виде произведений.
- Я веду разговор через картины, - сказал он однажды королю. Король помолчал, подумал - и одобрительно наклонил голову. А потом, ещё через какое-то время спросил, причём, как мне показалось, немного печально:
- Дон Диего, а какой разговор веду я?
- Ваше Величество, Господь создал Вас не для беседы. Вы при званы с участием и отеческой заботой слушать своих подданных, - ответил Мастер.
И ответ этот, как мне показалось, королю понравился. Он кивал; долго и довольно.
Их молчаливая дружба укреплялась день ото дня, я сам тому свидетель. Я ведь очень чуток к малейшим оттенкам людских отношений, поэтому пристально отслеживал - месяц за месяцем, год за годом, - как робкое сердце короля с надеждой и трепетом открывается доброму сердцу Мастера... <...>
...Как раз в те времена Мастер заинтересовался удивительными, но порой несчастными существами, которых король во множестве держал во дворце для забавы собственной семьи и придворных. Несколько старых мудрых шутов-актёров смешили зрителей и разыгрывали перед ними настоящие представления с переодеваниями. Мастер часто использовал их в качестве натурщиков для мифологических или исторических сюжетов, и актёры радовались, когда им удавалось подобрать подобающий костюм, позу и выражение лица. Ещё при дворе всегда жили карлики, карлицы и пара кротких идиотов, чей заливистый смех, похоже, радовал короля. Все эти люди жили при дворе в тепле и довольстве, и Филипп IVочень о них заботился. Для лилипутов портные шили особую одежду, а сапожники тачали обувь под их искалеченные ножки.
Я этих людей хорошо знал, поскольку Мастер писал их портреты на протяжении многих лет...»
// Бортон де Тревиньо Э. Я Хуан де Пареха: роман